Стоковые изображения от Depositphotos
Политолог
10 апреля 1907 года премьер Петр Столыпин представил в Думе свой проект земельной реформы. Это была лишь часть комплексной крестьянской реформы, начавшейся годом ранее указом императора. Которая предусматривала создание в России класса крепких крестьян-собственников, разрушение – но постепенное – крестьянской общины как коллективного собственника земель, отказ от пережитков крепостничества и доделывание того, что не доделали реформы Александра Второго. А еще организацию скупки за счет государства помещичьих земель для последующей перепродажи крестьянам на льготных условиях, а также землеустройство, позволяющее оптимизировать крестьянское хозяйство за счет ликвидации так называемой чересполосицы (многие участки в процессе регулярных переделов общинной земли стали разрозненными и принадлежали разным владельцам). Был создан Крестьянский банк для кредитования «новых собственников». В том числе он осуществлял эволюционное – без бунтов и революций – перераспределение земельной собственности: выкупая земли «упаднического» поместного дворянства, он затем на выгодных условиях перепродавал их успешным крестьянским собственникам (фермерам, по сути).
До столыпинской реформы крестьянин ведь не мог ни продать, ни заложить, ни сдать в аренду свой надел. Это в том числе ограничивало использование наемного труда эффективными хозяйствами.
Это был довольно, как сейчас сказали бы, технократический подход к решению самого больного для России вопроса – земельного. Россия в ту пору переживала период бурного демографического роста, при том, что сельское население составляло три четверти населения империи. После отмены крепостного права оно выросло еще более чем в полтора раза. На этом фоне сельское хозяйство развивалось скорее по «экстенсивному», чем по «интенсивному» пути. Кстати, Советский Союз после коллективизации повторит ровно тот же «экстенсивный путь», сделав акцент на жесточайшую эксплуатацию и грабеж сельского населения. Тогда как на «интенсивный путь» страна встала, по сути, только когда начались рыночные реформы. И в этом плане постсоветское российское сельское хозяйство, при всей трудностях и проблемах, – это однозначная история успеха.
Российские постсоветские реформаторы были в каком-то смысле продолжателями дела Столыпина, тоже разрушая «сельскую общину» в форме колхозов. Большевики же рассматривали колхозы примерно так же, как русские цари – как форму в том числе удобного контроля за «податным сословием» и форму его подчинения.
Сельскохозяйственные практики в поздней империи были отсталыми. Доминировала старомодная трехпольная система севооборота, современная для тех пор механизация практически не внедрялась. Урожайность в России в начале ХХ века была в лучшем случае раза в три-четыре меньше, чем в Германии и США. То, что страна массово экспортировала при этом зерно, во многом объяснялось как раз тем, что брали числом (количеством рабочих рук), а не умением (технологиями). При значительном экспорте случались и вспышки голода.
Ленин будет нещадно критиковать Столыпина, справедливо почуяв в его начинаниях подрыв революционного потенциала России. Советская историография также всячески подчеркивала непоследовательность и половинчатость столыпинских реформ, то, что к началу Первой мировой войны они дали очень ограниченные результаты. Но реформы и были рассчитаны на долгую перспективу. Война, как часто бывает в российской истории, спутала все планы. К Первой мировой – в виде бурного роста аграрного производства – они стали давать лишь первые результаты.
Исходя из намеченных темпов проведения того же землеустройства, все работы должны были завершиться как раз к тому времени, когда в СССР началась коллективизация – к началу 1930-х.
Собственно, в плане землепользования Столыпин, по сути, решал те же задачи (ликвидация чересполосицы, более эффективное земледелие на основе кредитования, механизации, освоение новых территорий переселенцами и пр.), которые позже пытались решать большевики. Которые стали, например, создавать машинно-тракторные станции. Однако было важное принципиальное, оказавшееся решающим отличие. Столыпин делал ставку на крепких частных собственников, заинтересованных в преумножении результатов своего труда.
А большевики делали ставку на тех же подневольных «крепостных». И Столыпин, и большевики действовали на разрушение архаичного сельского общинного хозяйства. Но результаты оказались принципиально разными.
Уже за первые 6-7 лет проведения столыпинских преобразований были переданы в частную собственность более 235 тысяч крестьянских наделов. Использование сельскохозяйственных машин на десятину посева выросло в три раза. К началу войны землеустроительные работы были проведены на территории общей площадью (в переводе на гектары) 27 млн га. К 1915 году из земельных фондов Крестьянского банка было продано крестьянам земли на почти 4 млн га. Более 3,7 млн человек переселились за Урал, из них 70% закрепились в Сибири. Даже при советской власти не было столь масштабного освоения восточных земель в столь короткие сроки свободными людьми, отправившимися туда по доброй воле. И если не считать «архипелаг ГУЛАГ». И после советской власти тем более.
Когда сейчас пытаются привлечь людей на Дальний Восток как бы «столыпинскими» методами, давая гектар в собственность, забывают одну важную составляющую той переселенческой политики – свободу. От общинной архаичной круговой поруки, от навязанных еще после отмены крепостничества платежей и пр. Это был «русский фронтир». Он возможен и сегодня, надо лишь апгрейдить понятие свободы в соответствии с современными о ней представлениями и реалиями.
Повторим, темпы столыпинских преобразований были рассчитаны на долгую перспективу. Никто никого палками, жандармами и «комсомольскими путевками» из общины не выгонял, как потом погонят в колхозы людей большевики.
К 1917 году, когда Временное правительство неразумно, в угоду плебсу (а у русских либералов были сложные отношения со Столыпиным и в основном враждебное отношение к нему), отменило столыпинскую реформу, успели стать земельными собственниками лишь треть крестьян (даже чуть менее 30%). Остальные не захотели рвать с архаикой и общиной. Это станет той самой «горючей массой» для революции. На фоне сильного демографического давления во время войны, ближе к ее концу, в войсках стало расти напряжение и даже страх: как же так, грядет очередной передел крестьянских наделов внутри общинного владения, а я тут в окопах гнию, пора валить домой. Ну и плюс к тому потом возникли иллюзии, что большевики еще землицы добавят, поскольку внутри общины ее стало уже не хватать.
Доля в 30% тоже примечательна. Мы ее потом еще часто встретим в нашей истории – как отражающую то число, которое в обществе выступает более решительно за прогрессивные перемены.
Именно эту треть («кулаки плюс крепкие середняки») Сталин либо уничтожил физически, либо отправил в лагеря, либо раскулачил, лишил собственности, пустил по миру и т.д. во время коллективизации под радостные поначалу улюлюкания «сельской бедноты», а часто просто ленивой и никчемной в мирной жизни голытьбы. Которой потом, как известно, тоже досталось по самое не балуй. Любопытно, что потом те же примерно треть населения будут до и после развала СССР наиболее решительно выступать за демократические и рыночные реформы. Позже именно в такую величину оценивался максимально возможный размер электората, условно «либеральных» партий. Потом, конечно, уже много меньше.
Столыпин хотел «20 лет покоя», чтобы преобразовать Россию – то есть примерно до 1927 года. Однако война и революция ему их не дали. Да и потом, ни в ХХ, ни теперь уже в ХХI веке, у страны не будет (по состоянию на сегодня) тех самых именно 20 непрерывных лет покоя. Разве что у Леонида Ильича Брежнева. Но не 20, а 18. И те он в общем-то во главе 16-миллионной армии КПСС профукал.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.
По сообщению сайта Газета.ru